Это просто удивительно, как часто человек - на самом глубоком именно человеческом уровне, не животном - считает, что ему все должны.
Ну, например, то же мироздание.
Он почему-то уверен, что мироздание
должно его утешить. Он читает про смерть ребенка, его страшит собственная болезнь и смерть, он видит во сне насилие над ним самим и близким человеком, в реальной истории текут реки крови и унижений людей до нас, во время нас и после нас, и у каждого из нас есть возможность однажды очнуться куском мяса, или слепоглухонемым, чувствуя только удары подошвами под зад – и всё это мучает человека, и только высокомерный дурак может думать, что людям не страшно жить и им не жалко других людей.
Но почему человек искренне верит, что его должны утешать?
Что мироздание справедливо, что жизнь не бессмысленна, что злу воздастся, добро вознаградиться, а мы с тобой встретимся – пусть в другом обличье, в другой жизни, или в этом, но в сияющем теле, или еще как…
Так вот - не встретимся.
И когда ты умрешь (а я об этом не сразу узнаю), нигде – ни там, ни здесь, я не найду никакой лазейки, чтобы сказать тебе, что я помню тебя, что мне страшно и больно думать, что было тебе умирать страшно.
Всё это не напрасно, - говорит человек сам себе.
Для утешения есть карма и реинкарнация, для воздаяния – есть бог и рай.
И даже ад, и обещанное бессмертие.
Иначе он не согласен.
Человек именно так обычно и пишет, не видя, что это глупо – как будто его спрашивают, согласен он или нет
Человека жалко.
Я читаю сейчас несколько книг одновременно. И Толстого «Войну и мир», и историю дворцовых переворотов 18 века, с этими царскими казематами, где сходят с ума в каменном мешке, и книгу про Третий Рейх и Вторую Мировую, про нацистов, евреев и советских солдат (в какой-то момент вообще становится неясно, кого больше жалко, особенно, когда читаешь, как какой-то немецкий солдат плакал под Москвой: было около 30 мороза, и он понимал, что руки больше нет и т.д. ).
Еще я читаю письма, которые у меня вызывают презрение и гнев.
Когда гнев спадает, я понимаю, что несправедлив.
Потому что тоже считаю, что мне все должны. Например, писать письма, которые не будут у меня вызывать гнев и презренье. А будут вызывать умиление, и самолюбивые гордость. А почему собственно, это должно быть так?
В общем, человек считает, что ему все должны.
И знает, что его существование не может быть бессмысленным - и в этом знании он как бы топает ножкой, потому что это очень обидно, если это не так (вообще-то это не обидно, а по-настоящему, до клаустрофобической тошноты, жутко, но он все-таки именно топает – и, значит, ничего в этом не понимает, точнее запретил себе понимать).
И, конечно, он уверен, что впереди у него много времени, что он исправит все в будущих жизнях, или успеет попросить прощения в этой, или выйдя за пределы ее.
Да вот только он не успеет, не исправит, и мироздание ему ничего не должно.
Потому что это ложь и трусость.
И если в голове у тебя или в сложноорганизованной психике – есть доказательства иного, то это говорит всего лишь о том, что у тебя сложная психика, и трусливая умная голова, которая может придумать и не такое, чтоб не смотреть в темноту и не слушать пустой ветер.
Потому что пустой ветер очень страшно слушать.
И слишком много зла вокруг.
А в тебе – больше всего.
____________
И есть только один способ всё удержать.
Это все время помнить, что всё осыпается и времени, в сущности, нет.
Что если ты любишь человека (чтоб ты там под этим словом ни подразумевал), то прощайся с ним сейчас, или удерживай его сейчас, потому что сейчас он сядет в поезд, и больше ты его никогда не увидишь. Реально не увидишь.
Ни в той жизни, ни в этой.
Что если ты (напротив) не можешь с ним быть – то сам уезжай. Даже если он после этого заболеет или умрет. И будет плакать так тот нацистский солдат, от боли, ужаса и осознанья, что обмороженной руки больше-то нет.
Ну а если ты очнулся в каменном мешке, и понял, что сгниешь тут без воздуха и в позоре, и станешь потехой и дурачком, то решай: либо будешь жить так (и тут тоже будет жизнь – и муравей на стенке, и сны, и какое-то минутное избавленье), либо умирай, если дадут. А не дадут – понимай тогда, что – да, вот, теперь у меня такая жизнь. И другой не будет. Если я сам чего-то не сделаю.
Потому что природа (мироздание, если угодно) дала человеку одну лестницу, одно спасение.
Тоже – пустое как ветер.
(Не бога, не надежду, не бессмертие, потому что бессмертия тоже нет)
Она дает тебе ощущение.
Ощущение, что
я это не совсем я, что есть что-то внутри у меня, что нельзя отнять, или сломать.
( В отличие от души, которую трудно сломать, но возможно, и уж тем более от психики, которая ломается как карандаш, на раз).
И дело тут в том, что истинная косточка человека (эта внутренняя область, которую и хочется оплакать, когда он уходит, или был уничтожен, а не всех этих кукол, с которыми он так и не поиграл и этих машинок, которыми не побибикал) – она как раз и есть та сущность, которая не способна на зло.
Потому что когда ты реально ощущаешь, что времени нет, то на зло (настоящее зло, а не наше представление о нем: типа бросил, не любил, ушел, предал командование, изменил присяге, оставил товарищей) нет места в тебе.
В ТЕБЕ ПРОСТО-НАПРОСТО НЕТ МЕСТА.
В прямом смысле там и на добро (в нашем понимании) времени и места, наверное, тоже нет.
Но это уже неважно.
Я вообще-то думаю, что там есть место только на любовь.
Точнее это белое пятно внутри, эта кость, косточка, «область неразменного владенья» и есть любовь.
Но это тоже не имеет отношения к тому, что мы этим словом называем.
И это всё еще нужно проверить.
И еще я подозреваю, что именно из этого места может вырасти что-то, что мы называем измененьем в судьбе.
Даже самой страшной.
А может и не вырасти.
Но ценность человеческой жизни, единственный, поруганной, брошенной на произвол, не становится от этого меньше.
Даже наоборот – она еще больше набухает этой ценностью.
И тебе от нее не отмахнуться ни тем, что где-то ей, уничтоженной, кем-то за пределами жизни воздастся, или что она еще раз придет сюда, чтоб все завершить или продолжить.
Она не придет.
И не воздастся.
И по этой причине никто не снимет с тебя ответственность.
И тебе придется с этим жить, и об этом думать, и что-то социально или идеологически менять.
Или не менять.
Потому что свободный выбор никто еще не отменял.
Rothko, No. 14.
